Оба «знаковых» спектакля – о невосполнимой утрате. Чехов сквозит и там, и там. Не случайно много и охотно о нем рассказывал Кама Гинкас на обсуждении «Медеи». Более того, неспроста директор «Thalia Theater» Людвиг фон Оттинг на пресс-конференции признавался в любви к Чехову и говорил, что «театр Германии без этого русского представить невозможно. Каждый немец знает Чехова настолько, что считает его своим».

Посмотреть нашумевшую в Москве «Медею» собрался полный зал, не менее шумный. На сцене тоже кипели страсти, замешанные на глубоком психологизме и двух авторских версиях мифа – Сенеки и Жана Ануя, с добавлением стихов Иосифа Бродского. История разворачивалась в мире, будто бы пережившем катастрофу: из крана непрерывно льется вода, здесь же ванная, в которой плавает и посуда, и пустые консервные банки, в центре – застывшая вулканическая порода, напоминающая убежавшую из горшочка кашу мифа, который мы должны переварить. Тут и живет Медея, роль которой трудно, но талантливо играет Екатерина Карпушина. Текст в ее устах «подстраивается» под эмоции: то она его рубит, как своих младенцев, на выкрики, выражающие предельное отчаяние, то поёт, поднимаясь на высоту страдания и, соответственно, добиваясь отстранения, царственной отрешённости. Медея не вписывается в нормы жизни и слишком требовательна к себе и мужу, её преступления неизбежны и, соответственно, неминуема вина, за которую нужно дорого платить. В ней, как безусловно трагической героине, слишком велика жажда остаться са­мой собой. Утолить эту жажду и желает ей Ясон, возвращаясь к земной жизни, предавая жену и себя. И делает это он не потому, что увлекся молоденькой девушкой, а потому что устал бороться с деструктивной стихией, от которой Медея тоже устала. Вопрошая о себе, она взывает к богу: «Зачем ты мне дал все это, Господи?» – но небеса остаются равнодушны.

Равнодушны и те, кто является, как писала Цветаева, тоже жившая на «разрыв аорты», «простолюдинами любви». Старая нянька в телогрейке (Галина Морачева), которая хочет как можно дольше погреть косточки на солнце, царь Креонт (Игорь Ясулович), пытающийся играть в гуманизм на склоне лет.

«Снижение» трагизма происходит в кульминационной сцене, когда Ясон (Игорь Гордин) читает отповедь Медее во всех ее грехах и подводит итог: «Медея – это приговор». А она молчит. Мотивировка предательства Ясона (не подлец, не карьерист, а жертва смертоносной стихии страсти) «убивает» жалость к героине. И потом становится совершенно не важно и не интересно, как она будет убивать избранницу и собственных детей, пластмассовых пупсов. Все остальное, как ни дико звучит, понарошку, по привычке. Раньше, как говорил Бродский в «Портрете трагедии», «ты обладала силой», «теперь лицо твое – помесь тупика с перспективой». Будет ли и далее смотреть в это лицо зритель фестиваля, мы узнаем в ближайшую неделю.